Заслуженный работник культуры РФ, герой социалистического труда, награждена знаком губернатора Саратовской области за вклад, вложенный в хореографическое искусство Саратовской области.
Родилась в Саратове в 1931 г. В 1946 г. поступила в хореографическую студию при Театре оперы и балета. В 1949 г. поехала в хореографическое училище в Москве (Хореографическое училище ГАБТ) на трехгодичное повышение квалификации. В 1952 г. закончила училище в Москве с дипломом и вернулась в Саратов. В 1952-1974 гг. работала в Саратовском академическом театре оперы и балета. В 1962 г. во время работы в театре создала ансамбль классического танца «Жизель», который пользовался успехом. В 1974-2009 гг. помимо ансамбля «Жизель» курировала самодеятельные танцевальные кружки Саратовской области. Для изучения народных танцев стажировалась в «Березке», у Игоря Моисеева, в ансамбле Пятницкого. По сей день член жюри различных конкурсов и желанный гость на культурных, танцевальных мероприятиях.
Фрагменты из интервью от 30 марта 2017 г.
Ссылка в Сибирь
Началось с того, что я в 1941 году, так как отец у меня был немец, он работал в КГБ, в 1941 году в 24 часа всех немцев высылали из Энгельса, Саратова. Помню, железная дорога, стояли телятники вагоны. И, в общем, мама русская, ей сразу сказали – вы можете не ехать, вы русская, но у мамы не было на руках развода. В то время мама была с папой разведены, но они все равно, как раньше — развелись, а потом вновь помирились, это не то, что сейчас, как говорится, разругалась и больше друг друга не знают, а раньше совершенно по-другому к этому относились. А тем более была я, был ребенок, и мама из-за меня, конечно, все это переносила. Естественно, в Сибирь она поехала вместе со мной, потому что я у отца была в паспорте, у мамы не было на руках развода, в 24 часа нас выселили.
Привезли нас, везли долго, стояли на каждых стоянках, это было мучительно, но я как ребенок, для меня в то время все было нормально. Дети есть дети. Тем более, там ехали другие детишки, мы играли. Я как-то не перенесла, может быть, в то время той жестокости со стороны военной организации, которая направляла всех, не знаю, я как-то реагировала по-другому. И нас повезли в Новосибирск и сразу же женщин отделили от мужчин и сделали женские концлагеря. Это не в самом Новосибирске. Мама ездила к тете Полине, у папы родная сестра была – тетя Полина, мама ездила ее навещала, там был настоящий женский ГУЛАГ, там были немки, не имеющие никакого отношения ни к каким провокациям, порядочные, честные люди, как говорится, но взяли и такое с ними сотворили.
А нас сразу после этого, когда всех отделили, русских женщин с детьми стали селить по разным районам. Мы были недалеко от Новосибирска, называлась станция Яшино, наверняка, и по сей день существует, не думаю, что изменили, это, наверно, 10 км. до Новосибирска, это недалеко. Здесь не оставили, потом маму и еще несколько женщин, целая группа совхоз, нас поселили в совхозе в большущем сарае, раньше, видимо, там было хранилище зерна, потому что селить было некуда, народу было много. И там очень хороший был председатель дядя Вася, даже помню, как его звали. В общем, я хочу сказать – 2 года мы прожили там, потому что как только нас отправили, то за маму вступилась тетя Леля, все профессора института стали хлопотать, чтобы маму и меня вернули назад. Это тянулось 2 года, пока через 2 года мы приехали в Саратов, у нас город был закрытый, у нас был специальный пропуск, подписанный Михаилом Ивановичем Калининым. Как только мы приехали, а до этого я ходила в 1-ый и 2-ый класс.
«Девочка, ты куда идешь?»
Моя тяга к балету, все началось там. Везде в то время были репродукторы из бумаги радио такое и часто передавали музыку. У нас с мамой, нам дядя Вася поставил этот репродуктор. Поселили нас типа землянки, правда, мы отдельно жили, земляночка, окошечки были на завалинке зимой, это тайга. Иногда зимой даже волки подходили в стекла, мама закрывала одеялом и зажигали скорее печку, чтобы было тепло, а когда огонь их отпугивало это, такой эпизод. А тут я слышу по радио, как только играет музыка, я начинаю сама импровизировать, вдруг начала танцевать и слышу – там передают, что в Новосибирске открылся театр оперы и балета и что при театре открывается студия и идет набор детей в эту хореографическую студию. И что? Я втихаря прошла 3 км. до станции, пошла пешком по железной дороге.
Пошла по железной дороге, тут остановился состав военный, и я не помню, как его звали — матрос, не пожилой, парень говорит – девочка, ты куда идешь? – Я иду устраиваться в балет, – а куда? – В Новосибирск, он говорит – ну, давай я тебя подвезу. И посадили, где они все вместе. Ехали, наверно, часа 1,5, потому что это недалеко вообще-то. Отвел меня в этот театр, я говорю – вы меня отведете? – Отведу. Отвел меня в театр, а там: Откуда? – Я со станции Аяш. – А сама ты откуда? Я говорю – из города Саратова. – Хорошо, а что ты умеешь? – Я умею танцевать лезгинку. И пошла танцевать, говорю, а играть вы умеете? Их спрашиваю. Конечно, и все улыбаются. Причем я ходила прям на пальцах, своих живых пальцах. Только мне сказали, все, мы эту девочку обязательно примем, потому что у меня фактура была балетная, сразу и ножки и подъем и худенькая и шея длинная и грация, и я еще ходила глазами туда-сюда. Только мне это сказали, только мы стали выходить и тут милиция – мама подняла, дядя Вася поднял шум, куда она могла, конечно, в балет. И меня привезли назад и, естественно, сразу вызов и приехали в Саратов.
Возвращение в Саратов. Адашевский
Приехали в Саратов, первым делом мама отвела меня в Дворец пионеров, там мы познакомились с Олежкой Табаковым. Я пробыла там не очень долго – месяца 3, и как раз там была в то время бывшая балерина нашего саратовского театра, еще имперского театра – Шалагурова Лидия Аркадьевна. Она позвонила, у меня такая девочка, это прирожденная балерина, Валентин Тимофеевич [Адашевский], приходите, посмотрите ее. Он пришел, меня, конечно, посмотрели, я станцевала то, что нам Шалагурова ставила, я среди них всех выделялась, и он ушел. Потом мне Лидия Аркадьевна говорит, – а мама может твоя прийти завтра на занятия? Я маме говорю, пришла, и пришел Валентин Тимофеевич и говорит – ваша Женечка – это будущая балерина, мама так – да вы что, – есть возможность устроить ее в хореографическое училище в Москву. Мама — нет, как это я дочь отдам и как это я буду без нее? Он говорит, понимаете, вы должны на это пойти, потому что девочка одаренная, она нужна нам для театра. А он уже договорился, говорит, я повезу ее сам, конечно, поехала и мама моя. Когда меня привезли, там в жюри сидели просматривали, там и Уланова сидела, и Мария Семенова сидела, Вертягина, во время блокады Ленинграда она уехала и стала в училище работать в Москве. И она говорит – я эту девочку беру к себе. Так я попала в хореографическое училище, училась до последнего выпускного класса. На последний год выпускной в класс Марии Семеновой, это народная артистка балерина Большого театра, я у нее выпускалась. Как только все закончилось, тут как тут Валентин Тимофеевич меня за шкирку и к нам в театр.
Память
Потом началась моя трудовая деятельность, все началось с кордебалета, потому что, как говорится, в солисты и в ведущие сразу не берут, все проходят через кордебалет. А потом, это уже твое желание, хочешь добиться – вкалывай, работай, трудись и, как говорится, тебя заметят, так оно и получалось. И потом я хочу сказать, что меня просто бог одарил памятью, у меня такая память, я по сей день помню абсолютно все, все эти спектакли, которые я танцевала, я их знаю, я могу поставить от начала до конца.
Создав коллектив «Жизель», я все время ставила то, что я когда-то сама танцевала. Правда, какие-то вариации ставила, я заменяла, потому что те сложные движения, они бы это никогда не сделали, потому что для этого нужно совершенно не данные, а просто техника, несмотря на то, что я им давала технику и ставила их на пальцы. И так постепенно чему меня научили в школе, Анна Алексеевна Вертягина она меня, кстати, очень любила, потом она уехала в Литву, вышла замуж за генерала, и оттуда мне присылала письма – моя дорогая любимая Женечка, я была ее любимой ученицей. Она говорила, что в первую очередь тебе надо запоминать головой, а ничего не писать. Чем больше пишешь – тем меньше будешь знать, все должно оставаться, как ты должна, например, выучивать вариации или даже те места, где ты танцуешь в кордебалете. Едешь ты домой и закрывай глаза и от движения в движение, от постановки и все через мозг все укладывается. И каждый раз, когда ставим какие-то спектакли, и если мне что-то хотелось выучить, и я хотела это танцевать, я приходила вроде на растяжку, разминала ножки, немножечко позаниматься, в то же время шла постановка, глазами я тут же все выучивала.
Фарандола
Однажды идет опера «Кармен», и я прихожу вечером на репетицию, потому что на следующий день у нас «Спящая красавица», и я там танцевала амурчика, очень сложная партия, все на пальцах. Я пришла на репетицию. На меня Адашевский так смотрит, думаю, господи, что на меня так смотрит. – Жень, а ты фарандолу знаешь? – Я говорю, откуда? – Знаешь! А что ты приходила? Так, вставай и репетируй!
Идет второй акт «Кармен», таверна, я говорю, я не пойду, я боюсь, я знаю, но я боюсь. – Давай проходи. Я прошла, конечно, не такой темп, как в оркестре, а дирижировал у нас народный артист дирижер Шпаровский Семен, а он говорит – если никого не будет, делай купюр в партитуре. Купюр, то есть пропускают в нотах это место и начинается с другого танца, там, где дальше идет Испания с гитарами. А Галка Полякова заболела, температура 39, кто может? Фарандолу некому! У нас есть Женя, ее надо, делайте, что хотите, но чтобы она вышла. Я прошла все… во-первых, меня мазали мазилкой, чтобы я была загорелая, волосы у меня свои были кудрявые, розу мне прикрепили, меня одели, намазали, балетки одели, резинки красные перетянули, в сеточку, как у крестьянок.
И вот вышла, я стою за кулисами, и в первый раз в жизни у меня стучали зубы, а начиналось сразу — открывалась сцена, и шло сразу та-та-та-та-та. Что со мной было! У меня стучали зубы, не знаю, когда-нибудь со мной такое было. Вовка сзади стоит – возьми себя в руки, стоит наш помреж Владимир Михайлович, – Женя, приготовься! И я… Как я станцевала, я не знаю, но был гром аплодисментов. Потому что Семен Семенович хочет начинать, чтобы шел второй номер, овации не дают начинать ему дирижировать, представляете, а мне Вольдемар, мы его звали, смотрит, я говорю, – нет, нет! Приготовились, на повтор! И когда вышла, тут я немножечко собралась, но дыхалка жуткая, станцевала, слава богу, откланялись, и я когда шла за кулисами, меня Вовка подхватил и тащил меня на руках, то есть я полностью отключилась. Я хочу сказать, после этого кроме меня эту фарандолу никто больше не танцевал. Семен Семенович – пока я дирижирую никто, этот номер танцевать, кроме Жени, не будет.
Стажировки в Москве
Я ушла в 1974 году на отдых, но 3 года подряд я еще была занята в театре, меня не отпускали, в некоторых спектаклях меня заменить было некем. В 1974 году я ушла на пенсию, но меня сделали переводом. У нас Евгений Никитич Курганов был начальник отдела культуры. Меня просто насильно упросили, потому что в области не было ничего, никакой хореографии, помочь, кто? — только Филиппова поднять может, она все знает и может помочь. Я говорю – знаете, что такое самодеятельность, это народные танцы, я знаю сценические народные танцы, а бытовые танцы народов я не знаю. – Не волнуйся, все будет! И стали меня посылать.
В первый раз меня послали в «Березку» к Надеждиной на семинар, я у нее была вначале один месяц. Походила, потанцевала, посмотрела, потому что на всех этих семинарах месячных особенно сидеть нельзя было, а надо было работать, вместе с коллективом – вот вставай и делай. Какое-то прошло время, Кунина, начальник отдела московского Дома народного творчества, присылает – давайте вашу Филиппову отошлем, Игорь Александрович [Моисеев] разрешил троих абитуриенток к себе на семинар, тоже на месячный. Я поехала, зашла и как всегда – милочка, вставай к станку. В то время у него не было классического станка, а был характерный станок, но это надо было заново учить этот характерный станок, потому что характерный станок именно сценического танца совершенно отличался от народного, надо было заново все это учить. Я вставала, я была примерной ученицей, вошла в доверие, он меня очень полюбил. И он говорит – Женечка, для вас в моем ансамбле всегда двери открыты.
На следующий год я приехала к нему на 3 месяца, у меня стажировка была у него, там я познакомилась с Оленькой, его дочкой, мы по сей день с Оленькой дружим, и с Наташей Балдиной, со многими. А когда 3 месяца, то это уже школа, то есть я фактически наизусть знала все его постановки, потому что я вставала сзади и все делала то, что все делают движения. Он останавливает, и я останавливалась. В общем, это надо было иметь дыхалку какую, все уходили мокрыми, конечно, это не то что было у Надеждиной, там, в «Березке» было намного легче, потому что там фактически мы учили хороводы, шаг. И я что поняла за все это время учебы у Игоря Александровича, у Надеждиной, в хоре Пятницкого, что это самый трудный танец – это хоровод, выучить так ходить, чтобы плыть, это учить и учить. Причем хороводы разные и везде разный шаг. А все равно они плывут, есть переменный шаг, есть простой, есть ходовой шаг, там 3 основы в хороводе этого шага, а ощущение, как будто все одинаково, а ноги разные, в этом сложность.
«Семья должна быть семьей»
Я считаю, что артистам балета нет смысла выходить замуж. Если выходить замуж, то только за человека, который с тобой рядом в театре, потому что совместные гастроли, все вместе. А почему у нас распался брак, почему муж стал ревновать? Потому что он – начальник конструкторского бюро, он закончил 2 высших образования, но… я на 3 месяца каждый год уезжала на гастроли, сын оставался с ним, а я уезжала. Такого не должно быть в семье, семья должна быть семьей, они должны быть всегда вместе. От этого и там началась ревность, и я сказала – давай расстаемся, я театр все равно не брошу, ни ради тебя, ни ради кого, театр – это моя жизнь. Больше замуж не выходила.
Знакомство с Гореликом
Наталья Ильинична Сац из филармонии пришла в театр и стала выбирать девочек для новогодних елок. Она говорит – не могла бы ты помочь на елках, я хочу поставить тебе танец кукла там па-па-пам, я говорю – не знаю, как балетмейстер отпустит, это же репетиция, это надо репетировать. Но Валентин Тимофеевич разрешил, но только на время, на 10 дней, была елка в профсоюзах, и я там танцевала куклу.
Потом закончились эти елки, и филармония устраивает новогодний вечер. Я еще Льва Григорьевича не знала, он тогда он был таким мальчиком, только начал свою деятельность эстрадную и приехал с гастролей, это было как раз начало. Елки закончились в январе, и Наталья Сац устроила и пригласила только артистов балета и больше никого и я в том числе. И когда мы с Ниночкой Максимовой заходили, я проходила мимо, я даже не обратила внимания — стоял в то время народный артист Пинский, Лева еще не был артистом народным, а Пинский был, и он политические куплеты пел про немцев после войны. И Нинка говорит – слушай, Жень, в чей адрес было сказано, когда мы проходили мимо – Лев, посмотри, какие ножки. А я все время смеюсь – «Левка, ножки Буша», смеялись с ним.
Здесь он меня приглашает на вальс, потом всю ночь мы гуляли по городу Саратову. Он читает потрясающие стихи всю дорогу. От моего дома до его дома (он снимал квартиру на Вольской), туда и обратно. Погода в это время была потрясающая, шел легкий снег и тепло-тепло и всю дорогу он мне читал стихи. А потом говорит, – Жень, а я тут живу на Вольской. Но моя мама, она говорит так – если узнаю – убью, это было в самом начале сказано, – ты меня знаешь.
Дома поставил чай. Он мне опять читал стихи, и я помню, маленькая комнатушечка, это сейчас все шикарно, обыкновенные раньше полочки были, из дерева выжигали, модно было, и один стол, и кровать, больше ничего абсолютно не было. Он снимал. Попили чай. Ой, Лева, знаете, сейчас мне мама взбучку устроит, беспокоится и тревожится. Он меня приводил, и мама вышла, видит – стоит Горелик. Он говорит – не волнуйтесь, извините, но я вашу дочь замучил стихами. Мама улыбнулась, но когда я шла, она говорит – чтобы это было в первый и последний раз.
«Лилька, ну-ка давай спину выравнивай!»
Встретить Леву в начале своей молодости и начале своей карьеры в театре, еще девочкой молоденькой совсем и пронести это отношение. Наверно, в то время было к нему чувство, потому что встречались на концертах, – куда ты, Женечка, пропала, а я женился на Людмиле, приходи к нам, мы тебя любим. Вот так. А потом меня познакомили с Софьей Борисовной, с его мамой и Софья Борисовна меня узнала. Я не знаю, может, я такой человек, сразу ко мне, как будто я всех к себе притягивала, всем я нравилась, ко мне всегда все очень хорошо относились. И она тоже в том числе, она мне все время на Лильку жаловалась, – какая она там жена, уедет, Левка вечно голодный, все время, как она носит ему покушать, потому что Лилька, если честно сказать, я ее очень любила и с ней, действительно, как сестры стали. Но она не умела заниматься хозяйством, готовила плохо.
Мы всегда вместе праздники справляли, и буквально перед ее [матери Горелика] смертью накануне мы к ней пришли всей семьей – Ирка, Манька, я и уже Анечка и уже Мишка, маленький внуки и внучки пришли. Она так готовила, она такую делала рыбу фаршированную! Мы сидим, она нас накормила всех, все ушли, я говорю – девочки вы идите, а я Софье Борисовне помогу посуду помыть, а вы с детьми идите домой, я потом приду. Я осталась, говорит, – Жень, спасибо тебе, не бросай Леву, – а что, у него дети жена, кто его может бросить, я-то тут причем? – Они его бросят. Как видела! И Лилька [жена] уезжает в Израиль, Маша уехала, потом Ира тоже позже уехала, но она поехала якобы нянчить детей маленьких Мишку и Маньку маленькую. Но они выросли, и она могла бы вернуться домой к Леве все-таки. И она там прожила 25 лет, и только за 25 лет мы трижды с Левой выезжали туда в Иерусалим, она ни разу не приезжала в Саратов. Приехала последний раз, когда 70 лет было Леве, и уехала и все. Фактически Леву бросили на меня. И как при этом, настолько он сам по себе, он мне помогал во всем.
У меня Женя [сын] был очень трудный мальчик, умер рано, тоже погиб из-за неудачной любви, женитьбы. Жена была такая, которая гуляла, мальчишка перенес большую травму и фактически запил. И оказался у него рак поджелудочной железы, в общем, трагедия страшная. Я о сыне говорить ничего не буду. Мне это больно, не хочу я. И Лева мне помогал, он его и в больницы и за операции платил, и у меня операция была желчного пузыря – 32 тысяч он отдал.
Сама трагедия, что такое судьба?! Встретив его еще молоденькой девочкой, и до конца и схоронила его. И как предвидела мать, что такое мать, Жень, не бросай, они его бросят все равно. Лилька не приезжала, дети приезжали, особенно Маня очень любила Леву, вообще все дети любили его, они-то приезжали, а Лилька ни разу не приезжала. И когда я в последний раз была там, потому что она уже была в таком состоянии, я приехала, а на следующий год в апреле месяце она умерла. Я приехала и простилась с ней. И стояли два моих внука здоровых ее держали, она меня так встречала маленькая такая, сгорбилась. Я говорю – «Лилька, ну-ка давай спину выравнивай!» – «Все, приехала моя мученица». И пока я там была 1,5 месяца, она у меня встала, а то она лежала, не вставала вообще – «я не могу ходить». И при мне она и до кухни на ходунках ходила, а то лежала вообще. И потом сама вставала ночью и под душ и в туалет. Я говорю, Лиль, ты что залегла? И она мне говорит такую фразу, – вот видишь, Левушка умер, а я говорю,– а где ты была? Что ты теперь плачешь, а что ты не приехала, выросли дети, что они без тебя не могли пойти в школу? Могли. Почему ты не приехала к мужу своему, а теперь ты плачешь, что плакать? Все, дорогая моя, – ой, Женечка, спасибо тебе, что ты его не бросила. Как же можно бросить уже старого человека, как можно бросить? Вот как в жизни бывает, что значит, судьба и до конца жизни. Встретиться в молодости и человека схоронить, и он умер на твоих глазах.
«Не вышла бы замуж»
Моя жизнь с пеленок – это балет. Если бы сейчас заново родилась, я пошла бы только в балет, я, может быть, сделала больше, зная все. Во-первых, я не вышла бы замуж вообще. Нет, я могла бы иметь, можно на стороне иметь человека, но необязательно выходить замуж. Никогда в жизни за балетного не вышла. За оперного могла выйти…
Ребенка не рожала бы, конечно, нет, несмотря на то, что я Женечку любила и счастлива была и любила его безумно, нет. Но не в этом дело, это для балета, чтобы стать примой, надо не иметь никого. Любовника можно иметь или человека, который был бы тебе близок. Потому что для организма это в любом случае нужно, хочешь ты этого или не хочешь, это надо.
О церкви
Я человек верующий, но верующий так, как я этому верю. У меня хорошая память на все, но не могу запомнить ни одной молитвы, как будто специально какой-то рубеж в мозгу, где кроме «Во имя отца и ныне и присно, на веки веков, аминь». Все, больше я ничего запомнить не могу, хоть я стараюсь, не могу запомнить. Была я в Москве, в это время как раз открыли храм [Христа Спасителя], я пошла на открытие, когда входила, еще леса стояли в прихожей, там уже все было сделано. И Алексей, я к нему, как раз он вышел, стал всех благословить, я сама подошла – батюшка, можно к вам, конечно, что у вас? Не могу запомнить ни одной молитвы кроме этой. А он говорит и не надо. Разговаривайте с богом, как вы сами можете по-своему, как вы обращаетесь к нему, как можете обратиться к матери, к отцу, к близкому человеку, к дорогому человеку. Так и обращайтесь к богу. Необязательно запоминать, не надо.
И с тех пор я успокоилась, прихожу в церковь, разговариваю. Я почитаю Николая Угодника, это вообще наш семейный Николай Чудотворец, у меня даже крест есть от мамы старинный, где Николай Чудотворец на нем, вся семья наша чтила его, это был свой, домашний. И я все время ему. Потом Пантелеймон, у меня даже из Иерусалима прислали, освятили у Гроба Господня. Я верующий человек, но верую я по-своему, потому что как в таковую церковь ходить меня не тянет. Почему я сейчас объясню, почему.
На меня произвело одно впечатление, я приехала на кладбище к маме в Елшанку, и когда открыли церковь, я после этого пошла и хотела мамочке за упокой 40 дней, чтобы за нее молились. И я когда вошла в церковь, стоят два гроба и стоит поп с кадилом, вокруг ходит, дымит, после такого бодуна пьянки, весь засаленный, такой жирный, противный. И у меня такое отвращение, я повернулась и ушла – никогда больше в церковь не войду. Я перестала ходить.
Я считаю, что это такое. Во-первых, меня стало отталкивать от церкви и то, что я поняла, что это не церковь, а театр. Впервые, когда я увидела Алексея разнаряженного блестящего, мне показалось, что это Борис Годунов… Уменя сразу восприятие оперы «Борис Годунов» и когда его на царство просят, весь в блеске сидит. Что это такое, то один наряд, то другой наряд? Теперь Кирилл. Как будто они выходят на сцену. Я вижу спектакль, правильно. А я была, где первый патриарх Руси при Иване Грозном Пимен, я видела его рясу одну и вторую, у него было всего две рясы – черная из Персии прислали материал отрез и ему шили, в ней он только венчал на царствование всех царей, парча серая. И там все это стоит, сколько веков прошло. Сейчас нельзя открывать, иначе это будет как пепел, его ряса черная, в которой он ходил, длинный шлейф и вот это на царствование — два всего экземпляра одежды. И наши сейчас выряжаются, это что – это полное безобразие, полное отвращение. Я считаю, что это театр, это не церковь. Это театр. А Папа римский все в одном и том же, как они были в одном в красной сутане и белой и все. А эти устроили черти что, это обираловка, я считаю, что они обирают народ. Например, Валя моя, она служила в Елшанке, там деревянная церковь, она ушла оттуда, она не могла смотреть, они собирают такие деньги и вообще. Так что все это неправда сейчас.