Родилась в Саратове в 1956 г. В десять лет поступила в Саратовское хореографическое училище. В 1974 г. поступила на службу в Саратовский областной театр оперетты в г. Энгельс, выступала и сольно, и в кордебалете. С конца 1980-х, продолжая выходить на сцену, стала инспектором балета в этом же театре. В 1995 г. вышла на пенсию. С 2006 г. работает в Саратовском отделении Союза театральных деятелей.
Фрагменты из интервью от 27 апреля 2017 г.
«Ну, ладно».
Я родилась в Саратове, это было 5 июня 1956 года. В пять лет с мамой пришли в Дом ученых на [улице] Комсомольской. Анна Петровна там была. Мне еще рано было, 5 лет. Она сказала: «Ну, ладно».
Маме очень нравилось танцевать в свое время. У нее не получилось, у нее прямо культ балета был. Но не получилось — война, у нее мама умерла. Там тяжелая история. И она сказала: «Аллочка, мы сегодня идем в школу». Там же всех брали. Ну, как всех. Брали, есть желание – иди. Я даже не помню [было ли тяжело]. Я не помню, мне все время нравилось. Но как-то стеснялась все время, в угол зажималась. Но маме очень хотелось.
Наивные, глупенькие девочки.
Потом в училище в десять лет поступили. Учились здесь, в Саратове. В Саратовском хореографическом училище. [В училище] очень хотелось. Когда не приняли сначала, там плакала. Потом приняли вольным слушателем… Виктория Арнольдовна Урусова, она отбирала, увидела, что я плачу стою там, в коридоре. И она такая ласковая была, Урусова. «Деточка, чего ты плачешь? Чего ты плачешь, деточка?». Она все время «деточка». Это был не наигрыш такой, а она такая вот добрая была. И потом я попала в класс к ее снохе… Так я и осталась. Где-то через месяц посмотрели, с каким усердием человек трудится, ребенок, и оставили. Первое полугодие прошло, и полное зачисление было.
Один балет был в голове. Фанатики. Просто Фанатики. А нам и некогда было [думать о мальчиках]. Это же уже общеобразовательное. Практика, каждый день классика, характерный, историко-бытовой. Там еще специальности, специфические для нас специальности. И надо и уроки делать, и в театр. Раньше было принято в театр оперный. Сдавали спектакли, обязательно все учащиеся хореографического училища шли в театр на сдачу. Мы на все спектакли ходили. На какие-то премьеры мы тоже шли. Даже «Жизель», любимый спектакль, каждый раз плакали, наивные, глупенькие девочки.
У меня особых данных не было…
У меня особых данных не было, у меня трудолюбие всегда было, а данных… Это не нравится многим. Ну и немножко самооценку они снижали, снижали, унижали в училище. Это было, и я боялась идти [в театр]. В оперный боялась. Ладно. Мне кажется, это чисто человеческое. Вот невзлюбят человека, и потом… И вдруг я прихожу в театр, где то, что не приветствовалось в училище, в театре это, наоборот, оказалось нужно все. [Алексею Якубовичу] Якубову большое спасибо, он вцепился, мне все абсолютно новые идеи быстро ввел и потом соло ставил и все. Хорошо с ним работалось. И вот он уезжает в Одессу. И тут приходит Юрий Петрович Горбачев, с которым я в училище не ладила. Он меня снимал с тех номеров, которые на меня ставил Якубов, именно мне ставил. Горбачев ставил хорошую девочку, но она «классичка», просто классик. Ладно, Бог с ним. Потом Якубов меня вызывает в Одессу. У нас был солист Леша Грузинов. Необыкновенной красоты, чистые линии. Но он только витрина такая, красивый парень, хороший солист, удобный солист. Он с Тамарой Чарлиной нашей сольная пара. И вот он [Якубов] разбивает эту сольную пару и хочет сделать, чтоб мы в Одессе были сольной парой. Мы прилетели, мы прошли все, нас взяли в Одессу, мы должны уже все здесь, и договорились, что жену его [Ольгу Лихоманову] берут, но нас как пару. Там сгорел театр. И все. На этом все осталось. Я осталась здесь и Леша здесь. Но он сейчас уже умер, и Оля его умерла.
«Спасибо, Аллочка».
У меня двое детей. Я год с детьми сидела, а возвращалась, в форму входила быстро. Дети не помеха были. Только когда болели. Младший у меня очень болел, постоянно, приходилось всего лишаться. Уходила. Вроде бы ставят там чего-то, премьера — уже не ты. Да, жертвуешь. А родила второго я, потому что пришел Юрий Петрович [Горбачев], начал меня гноить опять, гнобить и я твердо: я лучше пойду детей рожать, чем с тобой работать. Но потом вот, когда Леша его [сын] поставил спектакль [«Фея карнавала»], и там сложная была очень поддержка, и у меня лопнуло здесь все. В общем, кровоизлияние, пришлось операцию делать. Там гематома получилась. Сложный очень танец был. И когда потом пришел Юрий Петрович [Горбачев], он посмотрел и сказал: «Спасибо, Аллочка, Вы прямо украшали сцену». Это было в конце жизни уже. Ладно. Он уже давно не работал, вот сын его поставил, и он пришел смотреть сына. Ну, ладно.
Ноги постоянно болели. Ну, болели и болели.
Ноги постоянно болели. Ну, болели и болели. Не обращали внимания. Ноги в крови это понятно, мы там потом приспособились. Мы все время стрептоцид, в те времена стрептоцид и пластырь. И все. Не знаю, все нормально было. Вот этот стрептоцид разомнешь таблеточку, посыплешь, пластырем заклеишь, в балетные жесткие туфли губку или еще что. Потом заливали, разминали, разминали, разминали вокруг, а сам носок вот этот вот заливали эпоксидкой, так удобно было. Все мягенько, но на пальчиках. Да, все это было. Не, нормально…
Голубая шапочка.
Мы учились с мужем, получается, в одном здании на улице Радищева. Это раньше училище было музыкальное. Муж был гобоист, он говорил: «А я помню по училищу, у тебя такая голубая шапочка была. Мы стояли с другом, а я говорю: вот моя жена идет». Я его по училищу вообще не помню. Голубая шапочка была. Мохер, вязаная. Вот вязаная из мохера. А потом уже, в театре… У нас автобус раньше был, мы ж в Саратове садились в автобус вместе, там же все и солисты, и хор, балет, оркестр – все садятся. Ну, в автобусе вот…
Написала, на столе оставила заявление.
Муж умер в 1988 году, и я вот с ними с двумя [детьми] работала. На гастроли мы год не ездили. Потом вот родители стали болеть. Мама мне сказала: мы тебя довели до пенсии, все уходи. А так я б еще работала. Мне было 38, но ушла я в 39. Перед этим еще я попала в аварию. Меня из автобуса выбросило, я ключицу сломала, вот все это в этом 1995 году. И вот они мне: все, хватит. А я инспектором балета шесть лет работала, ездить надо обязательно, гастроли там. Так было тяжело уходить. Я даже не смогла. Написала, на столе оставила заявление. И вот Надя Щепетова, она обошла все вот эти бегунки, чтоб подписать. Я больше не могла приходить. Это очень тяжело.
В театр не могла ходить.
1995 год. И началось у меня страшное время. Они все [родственники] болели, начали все умирать. Денег у меня нет, пенсия мизерная. Я пошла в няньки. И нянчила детей десять лет. Надо было своих кормить. Муж умер, дочке было семь, а Саше – три года. Вот самые тяжелые годы были. Я в театр не могла ходить, и меня они [коллеги] как-то позвали, они в опере были. Я пришла — комок в горле. Со всеми зашла, в гримерке поговорила и ушла. Иду, не могу. Вот уже десять лет здесь работаю. А сейчас вообще там [в театре] почти все поменялись, и другая специфика, и другой почерк балетный стал. И классика, там и нет классики…
Проработала няней до 2006 года. Театры, это конечно такая машина, что пожевали и выплюнули. Больше никто ничего не помнит. Ну, отработала и отработала, ушла и ушла, и нет тебя больше. Никто и не помнит, и не знает. А я как неработающий пенсионер стою на учете здесь [в Союзе театральных деятелей]. Они приглашали в театр, мероприятия проводили, все время приглашали. И получается, когда Лилия Михайловна Дубовая стала уходить, я пришла сюда на ее место. Здесь совсем другая специфика, теперь вот надо писать за компьютером. В 50 лет я пришла сюда, компьютера вообще не знаю. Вот вообще. Я говорю: а чего ж я буду делать-то? А бухгалтерия! У нас такая бухгалтер строгая была. Она начинает, а я даже не понимала, о чем она говорит. Где деньги вот эти, где деньги вот эти. Она мне даст деньги. Дурочка такая, ну ничего. За десять лет школу прошла. Даже не предполагала, до 50 лет я была дурочкой.
Рожки из училища.
Мне больше в театре понравилось. Отрезок жизни самый хороший – это театр. Взросление, становление и общение. Это все. И ответственность. Он какой-то другой. В принципе со всеми дружны были, скандалов ни с кем не было. Когда вначале выставляли на смотры, а я: да как я с этим номером, нет, нет, я плохая. Вот эти рожки из училища очень мешали. Заниженная самооценка. Потом такие приходили, ой, не буду. Диву давались. Все просто: как так можно? — можно, все можно! Не надо в училище комплексовать. У меня дочка хотела в балет — данных нет, а как гнобят в училище, унижают, чисто физически унижают, я не захотела ей этого. Отдавать в училище. И в принципе, вот сейчас внучка, она прямо помешана на балете. У нее тоже данных нет. Но у нее такое желание, она дома тянется, тянется и подъемчики тянет, на шпагат садится. Но я вижу данных… средние, очень средние, но желание! Упертость такая, ей пять исполнилось, а она дома занимается. И прислушивается. Я ей говорю: вот руки вот так, вот так. А она: ба, давай еще, еще что ты знаешь? Еще что ты знаешь? Если захочет, пусть идет. Пусть идет. Пусть сама пройдет все.